Неточные совпадения
Корова с колокольчиком,
Что с
вечера отбилася
От стада, чуть послышала
Людские голоса —
Пришла к костру, уставила
Глаза на мужиков,
Шальных речей послушала
И
начала, сердечная,
Мычать, мычать, мычать!
Разделенные на отряды (в каждом уже с
вечера был назначен особый урядник и особый шпион), они разом на всех пунктах
начали работу разрушения.
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы
начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим
вечером.
Слободка, которая за крепостью, населилась; в ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры,
начинают мелькать
вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздаются до поздней ночи.
Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно
начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый
вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни
начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов
вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза,
начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы
начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Он возымел сильную надежду, и уже
начали ему вновь грезиться кое-какие приманки:
вечером театр, плясунья, за которою он волочился.
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку
начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там пить
вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
— Иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь — с завтрашнего дни
начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за все как следует, с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть не бывало: к
вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на
вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого
начнет он? Всё равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
— Не знаю, — отвечал он мне небрежно, — я ведь никогда не езжу в карете, потому что, как только я сяду, меня сейчас
начинает тошнить, и маменька это знает. Когда мы едем куда-нибудь
вечером, я всегда сажусь на козлы — гораздо веселей — все видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я беру. Этак проезжающих, знаете, иногда, — прибавил он с выразительным жестом, — прекрасно!
В
начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под
вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Однажды
вечером (это было в
начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны.
Аркадий
начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с большим увлечением, чем в тот
вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.
Он
начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды, перед
вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей...
Как всегда,
вечером собрались пестрые люди и, как всегда,
начали словесный бой. Орехова восторженно заговорила о «Бытовом явлении» Короленко, а Хотяинцев, спрятав глаза за серыми стеклами очков, вставил...
Клим
начал рассказывать не торопясь, осторожно выбирая слова, о музеях, театрах, о литературных
вечерах и артистах, но скоро и с досадой заметил, что говорит неинтересно, слушают его невнимательно.
Часы осенних
вечеров и ночей наедине с самим собою, в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина в его глазах. Он уже
начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
Почти каждый
вечер он ссорился с Марией Романовной, затем с нею
начала спорить и Вера Петровна; акушерка, встав на ноги, выпрямлялась, вытягивалась и, сурово хмурясь, говорила ей...
Клим вспомнил, что Лидия с детства и лет до пятнадцати боялась летучих мышей; однажды
вечером, когда в сумраке мыши
начали бесшумно мелькать над садом и двором, она сердито сказала...
А на другой день
вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед
началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его
вечером, остальное время ровно ничего не делал.
— Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам; завтра золовка придет гостить; по
вечерам нечего будет делать, и надвяжем. У меня Маша уж
начинает вязать, только спицы все выдергивает: большие, не по рукам.
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне,
начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный
вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на
вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по
вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого
начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
Райский проговорил целый
вечер с Тушиным. Они только теперь
начали вглядываться друг в друга пристальнее и разошлись оба с желанием познакомиться короче, следовательно, сделали друг на друга благоприятное впечатление.
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа.
Вечером только
начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Райский по утрам опять
начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А
вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
— Сам съездил, нашел его convalescent [выздоравливающим (фр.).] и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и
начала сцену с папа, но Ельнин был так приличен, скромен, что и она пригласила его на наши soirees musicales и dansantes. [музыкальные и танцевальные
вечера (фр.).] Он был хорошо воспитан, играл на скрипке…
— Нет, —
начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или
вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Утро уходило у него на мыканье по свету, то есть по гостиным, отчасти на дела и службу, —
вечер нередко он
начинал спектаклем, а кончал всегда картами в Английском клубе или у знакомых, а знакомы ему были все.
«Раз
начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли я теперь, сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня
вечером к маме, сказать себе, как во все эти дни: „Я сам по себе“?».
— Всего больше жалею, — расстановочно
начал он Васину, очевидно продолжая начатый разговор, — что не успел устроить все это вчера же
вечером, и — наверно не вышло бы тогда этого страшного дела!
Накануне и в тот день шел дождь, потом к
вечеру начала блистать молния.
Еще с
вечера начали брать рифы: один, два, а потом все четыре.
Японцы уехали с обещанием
вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы
начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
По такому исключительному случаю был устроен маленький семейный праздник, на котором разговорам не было конца. Привалов точно переродился на деревенском воздухе и удивлял Надежду Васильевну своим оживленным, бодрым настроением. Когда
вечером начали все прощаться, Нагибин крепко поцеловал руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом...
Кажется, было ровно восемь часов
вечера, когда наш прокурор, Ипполит Кириллович,
начал свою обвинительную речь.
«Должно быть, раньше меня проехал через Воловью, — подумал Дмитрий Федорович, но Смердяков его беспокоил ужасно: — Как же теперь, кто сторожить будет, кто мне передаст?» С жадностью
начал он расспрашивать этих женщин, не заметили ль они чего вчера
вечером?
— Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, — проговорил он скороговоркой. — Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться… Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь
вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть
начнет и тебе мешать будет; до свиданья!
Слова старика сразу согнали с людей апатию. Все оживились, поднялись на ноги. Дождь утратил постоянство и шел порывами, переходя то в ливень, то в изморось. Это вносило уже некоторое разнообразие и давало надежду на перемену погоды. В сумерки он
начал заметно стихать и
вечером прекратился совсем. Мало-помалу небо стало очищаться, кое-где проглянули звезды…
В 7 часов
вечера вдруг туман быстро
начал подниматься кверху. Одновременно с этим стал накрапывать дождь, который через 15 минут перестал, а вместе с ним рассеялся и туман. На небе выглянули звезды.
Вечером солон убил белку. Он снял с нее шкурку, затем насадил ее на вертел и стал жарить, для чего палочку воткнул в землю около огня. Потом он взял беличий желудок и положил его на угли. Когда он зарумянился, солон с аппетитом стал есть его содержимое. Стрелки
начали плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое, что она ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда. Все отказались…
Вечером я услышал у стрелков громкие разговоры. По настроению я догадался, что они немного выпили. Оказалось, что Дерсу притащил с собой бутылку спирта и угостил им солдат. Вино разгорячило людей, и они
начали ссориться между собой.
Вечером 16 августа опять появился туман и опять
начало моросить.
В
начале ноября было особенно холодно. На реке появились забереги, и это значительно облегчило наше путешествие. Все притоки замерзли. Мы пользовались ими для сокращения пути и к
вечеру дошли до того места, где Дагды сливается с Нунгини. Отсюда, собственно, и начинается река Нахтоху.
30-го числа
вечером миноносцы дошли до залива Джигит. П.Г. Тигерстедт предложил мне переночевать на судне, а завтра с рассветом
начать выгрузку. Всю ночь качался миноносец на мертвой зыби. Качка была бортовая, и я с нетерпением ждал рассвета. С каким удовольствием мы все сошли на твердую землю! Когда миноносцы стали сниматься с якоря, моряки помахали нам платками, мы ответили им фуражками. В рупор ветром донесло: «Желаем успеха!» Через 10 минут миноносцы скрылись из виду.
К
вечеру погода не изменилась: земля по-прежнему, словно саваном, была покрыта густым туманом. Этот туман с изморосью
начинал надоедать. Идти по лесу в такую погоду все равно что во время дождя: каждый куст, каждое дерево, которые нечаянно задеваешь плечом, обдают тысячами крупных капель.